Искусство лжи

Драгунов П.П.

1.

Оборванность пути всегда мешает вернуться к его началу. Уверенный налет наслоений скрывает внутренний стержень, делает его неподвижным, лишенным гибкости и новизны. Мы лжем, потому что истина банальна и слишком проста, она попахивает истинным бесстыдством, а мы знаем чересчур многие градации запахов.
Ты даешь сотни обетов не лгать, но каждый разбивается об непрерывно возникающие стены, и каждая из них - зеркало с твоим собственным отражением изнутри. Если разобраться с тем, из чего я состою, то проявление оного даже на мысленном экране, вызывает оторопь и упрямые попытки отречься от темы. В конце концов, что такое дерьмо, по сравнению с тем, из чего питаются мои корни.
Нам всем есть что скрывать, и ношение разнообразных одежд, подразумевает немое согласие с этой истиной. Ее адепты разгуливают в характерных, нехарактерных, порой и изысканных тряпках от кутюрье, выставляя на обозрение избранную черту, мотив, сальность, в избранный ими же момент времени.
Открытость внутреннего пространства - болезнь, родственная гемофилии. Истечение душой в люди опасно не только для твоего здоровья, оно губительно действует на приближенных. Разнообразие наших оболочек всегда требовало усовершенствований. Худшее из них развилось в мозг, лучшее в черепную кость знаменитого прапора, что забивал гвозди лбом.
Не лгать, значит молчать или проповедовать. Но что может быть бесстыднее проповедника не уверенного в своих словах? Церковь не могла не предать Бога, ибо ее адептам не чужды человеческие грешки, а упование тянет к небу. Мы рождаем обстоятельства, чтобы становится их самыми покорными рабами.
Квинтэсценция лжи есть предательство. Самое ублюдочное и распространенное из сих деяний – предательство самого себя. Но никто не ходит мимо этой помойки в равнодушьи, вид у граждан старательный и суетливый. В конце концов, хоть здесь можно поесть без излишней торопливости.
Хотелось бы оправдаться, принять прыщаво-напускной вид, но суета не есть путь к собственному сердцу. Я возвращался к мальчику, который когда-то был мной. Его дождь и промокшие ботинки охлаждали пылкость стремления выделится среди прочих. Они были свежестью прикосновения материнской руки к детскому лбу.
Я лжец – прочие пути существования прекратились с его смертью. Смерть мальчика – неверие в его же сосуществование рядом со мной. Я почти разучился видеть глазами детства. Приспособление к Социуму – предательство, потеря самого себя.
Основная прелесть наших противоречий – временность и колебания почти с синусоидальной быстротой. Скачки на боку и в прочих более сексуальных позициях дарят надеждой на скорое выздоровление и устойчивый стул. Но Бог мой, как же я болен! Нужда в чем-то необъяснимом прокалывает спицей внутренности и останавливается время. Со мной это случается. Со мной все, как у неправильных отщепенцев. Я слишком волнителен и беспокоен.
Никак не удается умереть на ноте без фальши. Желание увлечь окружающих в бездну – повод для космического пука в псевдо космическом желудке. Но слава Богу есть еще минуты неторопливых, спокойных раздумий.


2.

Около нашего дома росла гора. Дети (впрочем и мои соседи – крестьяне совсем как дети) называют ее Шишкой. Много веков назад у подножья горы было кладбище. Но тогда этого скорбного слова еще не существовало. Коричневые, слоистые плиты лепили квадратные углы курганов, обрамляли чье-то бессмертие или переход в миры нам уже недоступные.
Тонкая паутина печали пронизывает неторопливую сущность Кайбальских степей. Насыщенные древностями пространства отжили вместе с народами, их издревле населявшими. То время ушло, но секунда Матери-Земли – бесконечность для рода, расы, всего человечества.
Это странно, но печаль умершего народа передалась и ей. Бледный пепел усталости вобрал всю ткань саванов, молитв небу за упокой, дальний отзвук уходящей вникуда вечерней зари. Они любили себя, любили детей и стариков, их нескончаемую, заунывную песнь у ночного костра, отражающую звезды и короткие вспышки зарниц.
Любовь само естество, но время меняет объекты почитания, оно равнодушно. Скудели луга, иссушенные долгой ясностью, сохли реки, и женщины переставали рожать. Оставалось одно эхо. Но и оно затерялось среди глупых противоречий, среди зыбкого марева пологих, стертых ветрами холмов, не помнящих о своей вершинной остроконечности.
Бесчисленные кровосмешения не родили нового племени, оставили лишь горстку пепла. Их около шестидесяти тысяч человек, и они не могут вспомнить бесчисленности колен своего родства. Они словно растворились в плавном, широком течении времени, следующем за глубокими изгибами Енисея.
Гора привлекала взгляд. Она завораживала воображение стройными, пирамидальными склонами. Она казалась идолом дремлющим в нескончаемом мареве пространства. Ее кутали облака, вихри перистого тумана венчали строгое чело короной. Багряные, изменчивые закаты расслаивались космами, портрубертранцами. Она похожа на спящий вулкан, указательный перст разверзнутый в космос.
В первый раз мы пришли к ней зимой, и Гора встретила нас суровым, ветряным взглядом. Мороз обжигал лицо, слезил глаза, а ветер катил сверху штормовыми волнами. Она не выносит пустой суеты и нелепых мимолетных привязанностей.
Шли годы, менялось ее отношение. Погодная чехарда составляла ее изменчивые наряды, но все было к лицу. Я усмехался, думал, что Гора хочет мне нравиться, и шел в ее одиночество, чтобы стать ближе.
Она показала мне точки своей воли, и я часами сидел в ее лоне, растворяясь в неторопливой грезе туманов, солнечных искр, тайн бытия неведомых человеческому сознанию. Она научила меня разговаривать с эхом, тишиной, внезапными вздохами сухого ветра.

Сумрачным, непогодным днем, в казенной суете редакции республиканской газеты, меня зачем-то познакомили с забавным человеком. Он представлялся послушником Ламаизма, пришедшим в Кайбальскую степь с просветительской целью.
Его учитель считал, что Ламаизм и Шаманство имеют единый стержень. И новоявленный миссионер метался по конгрессам и парадным камланиям, стремясь собрать воедино разрозненные устремления верований братских народов.
Послушник был сух, невысок ростом, коротко стрижен и прилично неряшлив. Зрачки его темных глаз испуганно, напряженно метались по чужим лицам. Он явно боялся унижений, его уверенность разбивалась о колкие грани журналистского, въедливого мира. Его не ценили, репортаж о его деле не подходил для сенсации республиканского масштаба.
Подвижнику до неприличности не хватало национального, привычного одеяния. Старые башмаки развалились в хлябь, а гражданские одежды были мешковаты и бедны. Его появление здесь было действительным испытанием на прочность к суете.
Он уцепился за наш разговор изо всех сил. В голосе путника таилась просьба, но я не понимал, к чему меня обязывают? В конце концов мы ехали к нашему дому, а я изливал ему тот высокомысленный бред, который пучит меня в расслаблении. Я чувствовал себя почти филантропом.
Послушник тоже не молчал, рассказывал о посещении Восточного Саяна его духовным наставником. Старец весьма высоко оценил место нашего нынешнего обитания. Он отметил его сакральную значимость и высокое предназначение, зримую карму пути.
Но была одна странность. Его Учитель старался не покидать гостиниц без должной надобности. Выходил редко, особенно по вечерам. Он говорил, что духи, населяющие эти места, настроены к людям жестко, почти недоброжелательно.
Его взгляд привлекали Саянские отроги. Он считал, что сущности, проистекающие из их древней силы, вовсе непримиримы. Быть среди них чуждому человеку, человеку открытому душой как он, не только вредно, но и опасно. Духи могут выпить его жизненную силу до дна.
Мы дома. Жена покормила нас, заваривался длинный, пахучий чай. Дом дышал теплотой и уютом - у нас опять гости… Но мы торопились. Непонятная уверенность овладела мной. Я лихорадочно подыскивал гостю обувь, теплую вязаную шапочку, удобную куртку. Мы торопились, Гора звала нас.

Я попросил ее громко, во всю силу внутреннего голоса, и ветра не стало. За нашими плечами стена тишины, отгораживающая от всего сущего, обыденного. Подножие Горы состоит из песка, и цепкая, но редкая растительность плетется паучьими тельцами, звездами, скрывая геометрической вязью свою слабость.
Шагаю медленно, напряженно, весь углубившись в качание маятника тела. Каждый след - знак, оставленный во вневременности. Кажется, что в руках огромный шест балансир, и потерять равновесие – кинуться теменем в бездну.
Долгое, пологое плато накатывает дрожанием сухого ковыля. Его желтизна ярка до нереальности. Яркость и контрастность подсвечивают землю искрами, они лучатся, горят. Серый свинец, повисший над головой сочится тягостной тишиной туч.
В пути к ней я всегда один. Мой спутник отстал, он далеко сзади, но я оглядываюсь и тяну его фигурку вверх своим взглядом. Она звала нас. Послушник нетороплив, оскольчатая маска суеты, сброшена с лица. Он телом вбирает в себя целительное одиночество.
Огромный плоский козырек грота закрывает собой небо. Дым поднимается к нему вверх, слоями сочится по его отрицательности, ручьями стремится в небо. Я прошу Гору быть для нас мягче. Представляю, как Земля падает в небо. Падает вверх теменем, острой макушкой, имя которой Гора.
Мой спутник стоит рядом молча. Я нем, и он меня понимает. В чужом краю, соблюдаешь чужие приличия. Легкий ветерок чуть тронул мои губы. Ветер не злится – так получилось, карма.
Вверх. Бронзовые, мшистые истуканы причудливых скальных останцев. Выполаживается подъем. Пространство рассыпается во все стороны бесконечным веером. Хмурый взгляд дали, тяжелый взгляд исподлобья, сдавленный набрякшими к снегу облаками. За спиной все человеческое, перед лицом – серая унылая мгла.
Послушник стоял на вершине и не видел пустоты, распростершей крылья у нас над головами. Он не видел ничего! Его глаза были пусты, руки пробками заткнули карманы с имуществом. Он ей не верил, он выбирал обыденность.
Чья-то злость подхватила меня смерчем силы и мы двинулись к мосту в бесконечность. Путь был соткан из белых баранов облаков, его поручни свиты из мглы, ступени слеплены из тумана. Мост уходил к гроту Черного Ангела и пройти его удавалось не многим. Поводырь из меня никакой, но чужая злость была сильнее, и мы двинулись.

Пространство было оскольчатым, его прозрачность хрупка и ненадежна. Я смеялся, и ветры выходили из себя подражая всей кошачьей и волчьей породе, выли в трубный глас эхом, пересмешничали, грохотали. Я пускал ветры, и начиналась свистопляска камнепадов, качались скалы, трещали тысячетонные жернова. Мое безумие было почти пьяным
Ее сила владела мной, ее взгляд опустошил мое тщетное, маленькое эго. Оживали идолы древних снов. Они торопились к ложу храма, чистили мшелые кровостоки. Скалились морщинистыми головами, пытались поднять веки... Бледные нити прошивали мое тело молниями, конвульсиями, я был беспамятен. Подвижник блевал стоя на коленях, его застывшие в страхе глаза пытались развернуть землю вспять. Он тоже видел. Потом все стихло, и мы пошли вниз.
Возвращение было мучительным. Туман закупорил ощущения мира, пеленал тела в клубок, делал их бессильно ватными. Мы терялись в его пространственной мгле и плыли, отдаваясь течению безвременья. Холодные жгуты нескончаемого дождя перемешивались снегом, слоились веками.
Но нити моей желтоглазой ведьмы выволокли нас к дому и теплому очагу. Пока она рядом, ничего со мной не случится.

3.

Месяца через три я сидел в одной хитрой квартире, ожидая избранного телефонного разговора в специально избранное время. Рассказывать о его забавном значении и прочих скорбных обстоятельствах – совсем другая история.
Просто я не пойму. Как он меня нашел? Звонок в дверь удивил донельзя. Своих не ожидалось, а чужие были не к месту. Но приходилось открывать.
В комнату ввалился уже забытый мною подвижник неясных вероисповеданий. Был он все также, а может и более растрепан и неряшлив. Торопливость гостя не знала предела. Я еле успел налить ему чаю, как на столе появились заячьи лапки, сушеные травы, замысловатые шаманские безделушки. Его грудь венчал царственно огромный, золотисто-солнечный оберег.
Разговор наш был кочковат и скоротечен. Я пытался принять менторский тон для защиты, но не удавалось. Он просил, а отвечать на просьбу напыженностью и нахальством - явное неприличие. Он просил меня отпустить его душу на волю, но разве можно удержать душу человека, если он этого не хочет?
Пришлось приносить извинения с самой глупой и многозначительной миной. Думаю, он поверил, потому что тут же принялся клянчить денег на дорогу и дальнейшее пропитание по тропе веры. Обещал накормить праздничным блюдом из баранины, буде мне случится бывать в их местах. Его прощание вышло боком.
Гора показала свою силу. Она могла разбить наши судьбы в тысячи осколков, но решила преподнести дар. И теперь я знаю. Ложь это наша жизнь с глазами развернутыми вовнутрь. Ложь это саван тумана, спеленавшего нас по рукам и ногам, выхолостившего душу. Нужно смотреть в небо, припадая телом к Земле. Ее тишина – безграничность, и она все еще нам открыта.